Меню

Владимир Соловьев — Три свидания

				
Заранее над смертью торжествуя

И цепь времен любовью одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

Но ты почуешь трепетный напев…


Не веруя обманчивому миру,

Под грубою корою вещества

Я осязал нетленную порфиру

И узнавал сиянье Божества…


Не трижды ль ты далась живому взгляду –

Не мысленным движением, о нет! –

В предвестие, иль в помощь, иль в награду

На зов души твой образ был ответ.


        1


И в первый раз,– о, как давно то было! –

Тому минуло тридцать шесть годов,

Как детская душа нежданно ощутила

Тоску любви с тревогой смутных снов.


Мне девять лет, онах… ей девять тоже.

«Был майский день в Москве», как молвил Фет.

Признался я. Молчание. О, Боже

Соперник есть. А! он мне даст ответ.


Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье.

Душа кипит в потоке страстных мук.

Житейское… отложим… попеченье –

Тянулся, замирал и замер звук.


Алтарь открыт… Но где ж священник, дьякон?

И где толпа молящихся людей?

Страстей поток,– бесследно вдруг иссяк он.

Лазурь кругом, лазурь в душе моей.


Пронизана лазурью золотистой,

В руке держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.


И детская любовь чужой мне стала,

Душа моя – к житейскому слепа…

И немка-бонна грустно повторяла:

«Володинька – ах! слишком он глупа!»


        2


Прошли года. Доцентом и магистром

Я мчуся за границу в первый раз.

Берлин, Ганновер, Кёльн – в движенье быстром

Мелькнули вдруг и скрылися из глаз.


Не света центр, Париж, не край испанский,

Не яркий блеск восточной пестроты –

Моей мечтою был Музей Британский,

И он не обманул моей мечты.


Забуду ль вас, блаженные полгода?

Не призраки минутной красоты,

Не быт людей, не страсти, не природа –

Всей, всей душой одна владела ты.


Пусть там снуют людские мириады

Под грохот огнедышащих машин,

Пусть зиждутся бездушные громады, –

Святая тишина, я здесь один.


Ну, разумеется, cum grano salis!

Я одинок был, но не мизантроп;

В уединении и люди попадались,

Из коих мне теперь назвать кого б?


Жаль, в свой размер вложить я не сумею

Их имена, не чуждые молвы…

Скажу: два-три британских чудодея

Да два иль три доцента из Москвы.


Всё ж больше я один в читальном зале;

И верьте иль не верьте – видит Бог,

Что тайные мне силы выбирали

Всё, что о ней читать я только мог.


Когда же прихоти греховные внушали

Мне книгу взять «из оперы другой» –

Такие тут истории бывали,

Что я в смущенье уходил домой.


И вот однажды – к осени то было –

Я ей сказал: «О Божества расцвет

Ты здесь, я чую,– что же не явила

Себя глазам моим ты с детских лет?»


И только я помыслил это слово –

Вдруг золотой лазурью все полно,

И предо мной она сияет снова –

Одно ее лицо – оно одно.


И то мгновенье долгим счастьем стало,

К земным делам опять душа слепа,

И если речь «серьезный» слух встречала,

Она была невнятна и глупа.


      3


Я ей сказал: «Твоё лицо явилось,

Но всю тебя хочу я увидать.

Чем для ребенка ты не поскупилась,

В том – юноше нельзя же отказать!»


«В Египте будь!» – внутри раздался голос.

В Париж – и к югу пар меня несет.

С рассудком чувство даже не боролось:

Рассудок промолчал, как идиот.


На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону,

На Фермо, Бари, Бриндизи – и вот

По синему трепещущему лону

Уж мчит меня британский пароход.


Кредит и кров мне предложил в Каире

Отель «Аббат» – его уж нет, увы!

Уютный, скромный, лучший в целом мире…

Там были русские, и даже из Москвы.


Всех тешил генерал – десятый номер, –

Кавказскую он помнил старину…

Его назвать не грех – давно он помер,

И лихом я его не помяну.


То Ростислав Фаддеев был известный,

В отставке воин и владел пером.

Назвать кокотку иль собор поместный –

Ресурсов тьма была сокрыта в нём.


Мы дважды в день сходились за табльдотом;

Он весело и много говорил,

Не лез в карман за скользким анекдотом

И философствовал по мере сил.


Я ждал меж тем заветного свиданья,

И вот однажды, в тихий час ночной,

Как ветерка прохладное дыханье:

«В пустыне я – иди туда за мной».


Идти пешком (из Лондона в Сахару

Не возят даром молодых людей, –

В моем кармане – хоть кататься шару,

И я живу в кредит уж много дней)


Бог весть куда, без денег, без припасов,

И я в один прекрасный день пошёл –

Как дядя Влас, что написал Некрасов.

(Ну, как-никак, а рифму я нашёл).


Смеялась, верно, ты, как средь пустыни

В цилиндре высочайшем и в пальто,

За чёрта принятый, в здоровом бедуине

Я дрожь испуга вызвал и за то


Чуть не убит,– как шумно, по-арабски

Совет держали шейхи двух родов,

Что делать им со мной, как после рабски

Скрутили руки и без лишних слов


Подальше отвели, преблагородно

Мне руки развязали – и ушли.

Смеюсь с тобой: богам и людям сродно

Смеяться бедам, раз они прошли.


Тем временем немая ночь на землю

Спустилась прямо, без обиняков.

Кругом лишь тишину одну я внемлю

Да вижу мрак средь звёздных огоньков.


Прилегши наземь, я глядел и слушал…

Довольно гнусно вдруг завыл шакал;

В своих мечтах меня он, верно, кушал,

А на него и палки я не взял.


Шакал-то что! Вот холодно ужасно…

Должно быть, нуль,– а жарко было днём…

Сверкают звезды беспощадно ясно;

И блеск, и холод – во вражде со сном.


И долго я лежал в дремоте жуткой,

И вот повеяло: «Усни, мой бедный друг!»

И я уснул; когда ж проснулся чутко –

Дышали розами земля и неба круг.


И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.


Что есть, что было, что грядет вовеки –

Всё обнял тут один недвижный взор…

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.


Всё видел я, и всё одно лишь было –

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило, –

Передо мной, во мне – одна лишь ты.


О лучезарная! тобой я не обманут:

Я всю тебя в пустыне увидал…

В моей душе те розы не завянут,

Куда бы ни умчал житейский вал.


Один лишь миг! Видение сокрылось –

И солнца шар всходил на небосклон.

В пустыне тишина. Душа молилась,

И не смолкал в ней благовестный звон.


Дух бодр! Но все ж не ел я двое суток,

И начинал тускнеть мой высший взгляд.

Увы! как ты ни будь душою чуток,

А голод ведь не тётка, говорят.


На запад солнца путь держал я к Нилу

И вечером пришел домой в Каир.

Улыбки розовой душа следы хранила,

На сапогах – виднелось много дыр.


Со стороны всё было очень глупо

(Я факты рассказал, виденье скрыв).

В молчанье генерал, поевши супа,

Так начал важно, взор в меня вперив:


«Конечно, ум дает права на глупость,

Но лучше сим не злоупотреблять:

Не мастерица ведь людская тупость

Виды безумья точно различать.


А потому, коль вам прослыть обидно

Помешанным иль просто дураком, –

Об этом происшествии постыдном

Не говорите больше ни при ком».


И много он острил, а предо мною

Уже лучился голубой туман

И, побежден таинственной красою,

Вдаль уходил житейский океан.


        * * *


Ещё невольник суетному миру,

Под грубою корою вещества

Так я прозрел нетленную порфиру

И ощутил сиянье Божества.


Предчувствием над смертью торжествуя

И цепь времен мечтою одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

А ты прости нетвердый мой напев!