Меню

Владимир Луговской — Повелитель бумаги

				
Вадим ехал скоро, и глубокая,

единственная дума, подобно

коршуну Прометея, пробуждала

его и терзала его сердце.

Лермонтов


Большой человек, повелитель бумаги,

Несет от московской жары

Сто семьдесят пять сантиметров ума,

Достоинства и хандры.


Такой величавый, внушающий рост

Тела, стихов и славы

Рванул его к сонму классических звезд,

Где он засиял по праву.


Большой человек постарел на полтона,

И девушки с легкой ленцой

Сначала глядят на его пальто,

Потом на его лицо.


Редакции были в него влюблены,

Но это не помогло —

От новолунья до полной луны

Он в весе терял кило.


Большую звезду разъедала ржа,

Протуберанцы тоски.

Поэзия стыла, как муха жужжа,

В зажиме его руки.


Мигрень поднимала собачий вой,

Ритм забивался в рот,

И дни пятилетки тянули свой

Фабричный круговорот.


Тогда прилипает к его груди

Денежный перевод.

Тогда остается тебе, Вадим,

Ирония и Кисловодск.


И снова пространства сосет вагон,

Россия путем велика.

И снова шеломами черпают Дон

Вечерние облака.


Угольным чертом летит Донбасс,

Рождаются города,

И, выдыхая горящий газ,

В домнах ревет руда,


А ночью, когда в колыбель чугуна

Дождь дочерей проводил,

Голосом грубым спросила страна:

«Что делать,

товарищ Вадим?


Тебе отпустили хороший рот

И золотое перо.

Тебя, запевалу не наших рот,

Мы провели вперед.


Я, отряхая врагов и вшей,

Назвалась твоей сестрой,

Ты нахлебался военных щей

Около наших костров.


Но не таким я парням отдавалась

За батарейную жуть:

Мертвые у перекопского вала

Лапали мою грудь.


Ты же, когда-то голодный и босый,

Высосав мой удой,

Через свои роговые колеса

Глядишь на меня судьбой…


Судьбы мои не тебе вручены.

Дело твое — помочь.

Разоружись и забудь чины

В последнюю эту ночь!»


Большой человек, у окна седея,

Видел кромешную степь,

Скифию, Таврию, Понтикапею —

Мертвую зыбь костей.


Века нажимали ему на плечи,

Был он лобаст и велик —

Такую мыслищу нельзя и нечем

Сдвинуть и повалить.


«Проносятся эры, событья идут,

Но прочен земной скелет.

Мы тянем историю на поводу,

Но лучше истории,

чем труду,

Должен служить поэт».


Тогда окончательно и всерьез

Стучит перебор колес;

Они, соблюдая ритм и ряд,

С писателем говорят:


«Теперь ты стал

витым, как дым,

И кислым,

как табак,

И над твоим лицом,

Вадим,

И над твоим концом,

Вадим,

Не хлынет

ветром молодым

Твой юношеский

флаг».


Большой человек, повелитель бумаги,

Не хочет изъять из игры

Сто семьдесят пять сантиметров ума,

Достоинства и хандры:


«Всю трагедийность существованья

И право на лучшую жизнь

По справедливости и по призванью

Я в книги свои вложил.


Я буду срамить ошибки эпохи,

Кромсающей лучших людей,

Я буду смирять ее черствую похоть

Формулами идей.


Родина и без моих блюд

Сама на весь мир звенит,

А если я слишком ей нагрублю,

Должна меня извинить».


Страна отвечает:

«Стряхни с пиджака

Мой стылый ночной пот.

Эту историю о веках

Я слышала с давних пор.


За батарейную славную жуть

Ложилась я к мертвецам.

Беременной женщиной я лежу

И скоро рожу певца.


Голос широкий даст ему мать,

Песни его — озноб.

И будут его наравне понимать

Ученый и рудокоп.


А ты, кому строфика подчинена,

Кто звезды глядит в трубу,

По справедливости и по чинам

Устраивайся в Цекубу».