Василий Жуковский — Баллада, в которой описывается

				

Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди.

На кровле ворон дико прокричал —
‎Старушка слышит и бледнеет.
Понятно ей, что ворон тот сказал:
‎Слегла в постель, дрожит, хладеет.

И во́пит скорбно: «Где мой сын чернец?
‎Ему сказать мне слово дайте;
Увы! я гибну; близок мой конец;
‎Скорей, скорей! не опоздайте!»

И к матери идет чернец святой:
‎Ее услышать покаянье;
И тайные дары несет с собой,
‎Чтоб утолить ее страданье.

Но лишь пришел к одру с дарами он,
‎Старушка в трепете завыла;
Как смерти крик ее протяжный стон…
‎«Не приближайся! — возопила. —

Не подноси ко мне святых даров;
‎Уже не в пользу покаянье…»
Был страшен вид ее седых власов
‎И страшно груди колыханье.

Дары святые сын отнес назад
‎И к страждущей приходит снова;
Кругом бродил ее потухший взгляд;
‎Язык искал, немея, слова.

«Вся жизнь моя в грехах погребена,
‎Меня отвергнул искупитель;
Твоя ж душа молитвой спасена,
‎Ты будь души моей спаситель.

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
‎Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
‎И кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мой
‎Уж мне готовит в адской злобе;
И я, смутив чужих гробов покой,
‎В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:
‎Мой труп, обвитый пеленою,
Мой гроб, мой черный гробовой покров
‎Ты окропи святой водою.

Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,
‎Семью окован обручами,
Во храм внесен, пред алтарем прибит
‎К помосту крепкими цепями.

И цепи окропи святой водой;
‎Чтобы священники собором
И день и ночь стояли надо мной
‎И пели панихиду хором;

Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков
‎За ними в черных рясах пели;
Чтоб день и ночь свечи у образов
‎Из воску ярого горели;

Чтобы звучней во все колокола
‎С молитвой день и ночь звонили;
Чтоб заперта во храме дверь была;
‎Чтоб дьяконы пред ней кадили;

Чтоб крепок был запор церковных врат;
‎Чтобы с полуночного бденья
Он ни на миг с растворов не был снят
‎До солнечного восхожденья.

С обрядом тем молитеся три дня,
‎Три ночи сряду надо мною:
Чтоб не достиг губитель до меня,
‎Чтоб прах мой принят был землею».

И глас ее быть слышен перестал;
‎Померкши очи закатились;
Последний вздох в груди затрепетал;
‎Уста, охолодев, раскрылись.

И хладный труп, и саван гробовой,
‎И гроб под черной пеленою
Священники с приличною мольбой
‎Опрыскали святой водою.

Семь обручей на гроб положены;
‎Три цепи тяжкими винтами
Вонзились в гроб и с ним утверждены
‎В помост пред царскими дверями.

И вспрыснуты они святой водой;
‎И все священники в собранье:
Чтоб день и ночь душе на упокой
‎Свершать во храме поминанье.

Поют дьячки все в черных стихарях
‎Медлительными голосами;
Горят свечи́ надгробны в их руках,
‎Горят свечи́ пред образами.

Протяжный глас, и бледный лик певцов,
‎Печальный, страшный сумрак храма,
И тихий гроб, и длинный ряд попов
‎В тумане зыбком фимиама,

И горестный чернец пред алтарем,
‎Творящий до земли поклоны,
И в высоте дрожащим свеч огнем
‎Чуть озаренные иконы…

Ужасный вид! колокола звонят;
‎Уж час полуночного бденья…
И заперлись затворы тяжких врат
‎Перед начатием моленья.

И в перву ночь от свеч веселый блеск.
‎И вдруг… к полночи за вратами
Ужасный вой, ужасный шум и треск;
‎И слышалось: гремят цепями.

Железных врат запор, стуча, дрожит;
‎Звонят на колокольне звонче;
Молитву клир усерднее творит,
‎И пение поющих громче.

Гудят колокола, дьячки поют,
‎Попы молитвы вслух читают,
Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,
‎И свечи яркие пылают.

Запел петух… и, смолкнувши, бегут
‎Враги, не совершив ловитвы;
Смелей дьячки на крылосах поют,
‎Смелей попы творят молитвы.

В другую ночь от свеч темнее свет,
‎И слабо теплятся кадилы,
И гробовой у всех на лицах цвет,
‎Как будто встали из могилы.

И снова рев, и шум, и треск у врат;
‎Грызут замок, в затворы рвутся;
Как будто вихрь, как будто шумный град,
‎Как будто воды с гор несутся.

Пред алтарем чернец на землю пал,
‎Священники творят поклоны,
И дым от свеч туманных побежал,
‎И потемнели все иконы.

Сильнее стук — звучней колокола,
‎И трепетней поющих голос:
В крови их хлад, объемлет очи мгла,
‎Дрожат колена, дыбом волос.

Запел петух… и прочь враги бегут,
‎Опять не совершив ловитвы;
Смелей дьячки на крылосах поют,
‎Попы смелей творят молитвы.

На третью ночь свечи́ едва горят;
‎И дым густой, и запах серный;
Как ряд теней, попы во мгле стоят;
‎Чуть виден гроб во мраке черный.

И стук у врат: как будто океан
‎Под бурею ревет и воет,
Как будто степь песчаную оркан
‎Свистящими крылами роет.

И звонари от страха чуть звонят,
‎И руки им служить не вольны;
Час от часу страшнее гром у врат,
‎И звон слабее колокольный.

Дрожа, упал чернец пред алтарем;
‎Молиться силы нет; во прахе
Лежит, к земле приникнувши лицом;
‎Поднять глаза не смеет в страхе.

И певчих хор, досель согласный, стал
‎Нестройным криком от смятенья:
Им чудилось, что церковь зашатал
‎Как бы удар землетрясенья.

Вдруг затускнел огонь во всех свечах,
‎Погасли все и закурились;
И замер глас у певчих на устах,
‎Все трепетали, все крестились.

И раздалось… как будто оный глас,
‎Который грянет над гробами;
И храма дверь со стуком затряслась
‎И на пол рухнула с петлями.

И он предстал весь в пламени очам,
‎Свирепый, мрачный, разъяренный;
И вкруг него огромный божий храм
‎Казался печью раскаленной!

Едва сказал: «Исчезните!» цепям —
‎Они рассылались золою;
Едва рукой коснулся обручам —
‎Они истлели под рукою.

И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:
‎«Восстань, иди вослед владыке!»
И проступил от слов сих хладный нот
‎На мертвом, неподвижном лике.

И тихо труп со стоном тяжким встал,
‎Покорен страшному призванью;
И никогда здесь смертный не слыхал
‎Подобного тому стенанью.

И ко вратам пошла она с врагом…
‎Там зрелся конь чернее ночи.
Храпит и ржет и пышет он огнем,
‎И как пожар пылают очи.

И на коня с добычей прянул враг;
‎И труп завыл; и быстротечно
Конь полетел, взвивая дым и прах;
‎И слух об ней пропал навечно.

Никто не зрел, как с нею мчался он…
‎Лишь страшный след нашли на прахе;
Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон
‎Младенцы вздрагивали в страхе.