Борис Чичибабин — Судакские элегии
I
Когда мы устанем от пыли и прозы,
пожалуй, поедем в Судак.
Какие огромные белые розы
там светят в садах.Деревня — жаровня. А что там акаций!
Каменья, маслины, осот…
Кто станет от солнца степей домогаться
надменных красот?Был некогда город алчбы и торговли
со стражей у гордых ворот,
но где его стены и где его кровли?
И где его род?Лишь дикой природы пустынный кусочек,
смолистый и выжженный край.
От судей и зодчих остался песочек —
лежи загорай.Чу, скачут дельфины! Вот бестии. Ух ты,
как пляшут! А кто ж музыкант?
То розовым заревом в синие бухты
смеется закат.На лицах собачек, лохматых и добрых,
веселый и мирный оскал,
и щелкают травы на каменных ребрах
у скаредных скал.А под вечер ласточки вьются на мысе
и пахнет полынь, как печаль.
Там чертовы кручи, там грозные выси
и кроткая даль.Мать-Вечность царит над нагим побережьем,
и солью горчит на устах,
и дремлет на скалах, с которых приезжим
сорваться — пустяк.Одним лишь изъяном там жребий плачевен
и нервы катают желвак:
в том нищем краю не хватает харчевен
и с книгами — швах.На скалах узорный оплот генуэзцев,
тишайшее море у ног,
да только в том месте я долго наесться,
голодный, не мог.А все ж, отвергая житейскую нехоть —
такой уж я сроду чудак, —
отвечу, как спросят: «Куда нам поехать?» —
«Езжайте в Судак».2
Настой на снах в пустынном Судаке…
Мне с той землей не быть накоротке,
она любима, но не богоданна.
Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай…
Я понял там, чем стал Господень рай
после изгнанья Евы и Адама.Как непристойно Крыму без татар.
Шашлычных углей лакомый угар,
заросших кладбищ надписи резные,
облезлый ослик, движущий арбу,
верблюжесть гор с кустами на горбу,
и все кругом — такая не Россия.Я проходил по выжженным степям
и припадал к возвышенным стопам
кремнистых чудищ, див кудлатоспинных.
Везде, как воздух, чуялся Восток —
пастух без стада, светел и жесток,
одетый в рвань, но с посохом в рубинах.Который раз, не ведая зачем,
я поднимался лесом на Перчем,
где прах мечей в скупые недра вложен,
где с высоты Георгия монах
смотрел на горы в складках и тенях,
что рисовал Максимильян Волошин.Буддийский поп, украинский паныч,
в Москве француз, во Франции москвич,
на стержне жизни мастер на все руки,
он свил гнездо в трагическом Крыму,
чтоб днем и ночью сердце рвал ему
стоперстый вопль окаменелой муки.На облаках бы — в синий Коктебель.
Да у меня в России колыбель
и не дано родиться по заказу,
и не пойму, хотя и не кляну,
зачем я эту горькую страну
ношу в крови как сладкую заразу.О, нет беды кромешней и черней,
когда надежда сыплется с корней
в соленый сахар мраморных расселин,
и только сердцу снится по утрам
угрюмый мыс, как бы индийский храм,
слетающий в голубизну и зелень…Когда, устав от жизни деловой,
упав на стол дурною головой,
забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,
да озарит печаль моих поэм
полынный свет, покинутый Эдем —
над синим морем розовый шиповник.3
Восточный Крым, чья синь седа,
а сень смолиста, —
нас, точно в храм, влекло сюда
красе молиться.Я знал, влюбленный в кудри трав,
в колосьев блестки,
что в ссоре с радостью не прав
Иосиф Бродский.Но разве знали ты и я
в своей печали,
что космос от небытия
собой спасали?Мы в море бросили пятак, —
оно — не дура ж, —
чтоб нам вернуться бы в Судак,
в старинный Сурож.О сколько окликов и лиц,
нам незнакомых,
у здешней зелени, у птиц
и насекомых!..Росли пахучие кусты
и реял парус
у края памяти, где ты
со мной венчалась.Доверясь общему родству,
постиг, прозрев, я,
что свет не склонен к воровству,
не лгут деревья.Все пело любящим хвалу,
и, словно грезясь,
венчая башнями скалу,
чернелась крепость…А помнишь, помнишь: той порой
за солнцем следом
мы шли под Соколом-горой
над Новым Светом?А помнишь, помнишь: тайный скит,
приют жар-птицын,
где в золотых бродильнях спит
колдун Голицын?Да, было доброе винцо,
лилось рекою.
Я целовал тебя в лицо —
я пил другое…В разбойной бухте, там, где стык
двух скал ребристых,
тебя чуть было не настиг
сердечный приступ.Но для воскресших смерти нет,
а жизнь без края —
лишь вечный зов, да вечный свет,
да ширь морская!Она колышется у ног,
а берег чуден,
и то, что видим, лишь намек
на то, что чуем.Шуруя соль, суша росу ль,
с огнем и пеной
лилась разумная лазурь
на брег небренный.И, взмыв над каменной грядой,
изжив бескрылость,
привету вечности родной
душа раскрылась!